Вот и Сталин сам по себе пешка. Он был жестко предопределен. В других странах, пошедших по тому же пути, непременно находится свой Сталин, неважно, под каким именем — Мао или Пол Пота. Борьба вокруг завещания Ленина представляется Латыниной детской игрой, все участники которой заранее обречены. Один должен выиграть, остальные подчиниться. И что тут толковать, кто именно?
Латынина (в противоположность Стивену Коэну) не хочет выбирать между Бухариным и Сталиным, и из того, что ей не нравится статья Карякина, просит не делать выводов, что она за Жданова. «Либо ты в восторге от статьи Ю. Карякина,— пишет она, комментируя Б. Сар-нова,— либо ты за Жданова. Либо ты молишься на Бухарина — либо ты сталинист. А если тебе Сталин отвратителен, но и Бухарин, утверждающий в своем предсмертном письме, что у него «вот уже седьмой год нет и тени разногласий с партией», не кажется достаточно разумной альтернативой Сталину — тогда как?»
Выходит, что все перечисленные — прежде всего социальные радикалы и совершенно не стоит разбираться, чем они отличаются друг от друга. Неужели так? Все дело только в идее? Но ведь в свое время революционная идея захватила даже Платонова… «Котлован» и «Чевенгур» — это было уже потом. А сперва захватила. И только ли Платонова? Не призывал ли Блок слушать Музыку Революции? Не рифмовал ли Белый Россию с Мессией (грядущего дня)? И сколько еще имен можно поставить рядом! Правда, эта захвачен-ность длилась недолго. Но можем ли мы так точно знать, кто еще из погибших тогда отошел бы потом, а кто нет? А тот же Бухарин, который в конце жизни в тюремной камере писал о человеческой природе и на очной ставке советовал своему ученику Ал. Айхенвальду «забыть об идеологических вопросах, экономике, политике и попытаться понять смысл и цену жизни вообще». А Рубашов из «Слепящей тьмы»? Он все равно проклят? Что он, что Сталин — нам не важно?
А что если зло лежит не в идее самой по себе, а где-то еще глубже? А что если, перефразируя Аллу Латынину, мы и старые идеи социального радикализма чувствуем изжитыми и никакой новой идее молиться не хотим? Даже идее личной свободы? Тогда как? Если мы ищем вину все-таки в человеке, а не только в отвлеченной идее и считаем, что не идея создала человека, а человек идею? Что если нас больше волнует вопрос не о том, какая идея верна, а какая неверна, а о том, почему одни и те же идеи становятся «материальной силой» в определенных умах и в определенные времена и не становятся такой силой в других умах, в другие времена или на иных географических широтах?
No responses yet