Но вот Жаков «опускает забрало» — и перед нами уже другой противник, троцкист Боровский из «Великого гражданина». Интересно, что Боровский тоже кончает истерикой, но для него, человека сильного, эта истерика равноценна самоуничтожению. А сила Боровского заключается в абсолютной собранности, предельной организованности и рациональности. Жаков не спешит поднять забрало, разоблачить врага. Боровский умен, скрытен и потому особенно опасен. Но Боровский мыслит, мыслит активно. Это уже не узколобый доцент Воробьев. Для кинематографа тридцатых годов такое изображение врага стало настоящим открытием. Бесспорно, актеру нужен был герой интеллектуальный, мыслящий. И такой герой не заставил себя ждать.
Он появился на экране в военные годы в «Нашествии» — небритый, кое-как одетый с чужого плеча. Что-то волчье мелькало в посадке головы, в повороте, во взгляде. Это был отщепенец, бродяга. Но вот бродяга начинал говорить, и первые же его слова вызывали мгновенное смешанное чувство любопытства, жалости, а главное, необъяснимого доверия к этому человеку. «Ветер, ветер на всем белом свете…» — эти знаменитые блоковские слова мгновенно изобличали всю сущность этого человека, интеллигентного, тонкого, умного, поставленного судьбой в нелепое, отчаянное положение.
Так возвращался в родной дом Федор Таланов; так знакомились мы с любимым героем Жакова.
Каждый актер с нетерпением ждет встречи с ролью, наиболее полно отвечающей его творческой индивидуальности. Именно такая встреча произошла на съемках «Нашествия». Вот когда в полной мере проявился актерский интеллект Жакова. Подчеркнув интеллектуальность своего героя, актер как бы развил неясные намеки на прошлое Таланова, существующие в пьесе Леонида Леонова. Нет, не по уголовной статье судили этого жаковского Таланова (и Леонов впоследствии не только принял, но и подтвердил правомочность такой трактовки). Трагедия Таланова куда страшней. Вот почему с таким сомнением ждут его близкие: какую дорогу он выберет теперь, вырвавшись из тюрьмы на волю? Не обернется ли его жестокая обида предательством?
Жаков не спешит заверить нас в неосновательности этих опасений. Верный себе, он приходит на экран, чтобы позволить зрителю проследить за процессом внутренних поисков, за ходом скрытых размышлений героя — от первого, едва заметного толчка мысли, выраженного одним только взглядом, до полного ее развития. От сцены к сцене актер «осторожно и неназойливо развязывает на экране узелки размышлений». Я не случайно повторяю здесь эти слова М. Ромма, сказанные о другом актере — И. Смоктуновском. Ведь еще четверть века назад Жаков продемонстрировал на экране тот самый стиль актерской игры, который мы называем сегодня то «современным», то «интеллектуальным». Сдержанность кинематографической игры без прямого выражения чувств (что вполне соответствует сложности жизненных отношений) и, наконец, предельная органичность и достоверность каждого мгновения экранного существования — вот качества, которые позволили нам утверждать, если хотите, своеобразный приоритет Жакова в этом стиле.
No responses yet