Можно, конечно, задать вопрос: не является ли «Наш бронепоезд» косвенной реакцией на неуспех интеллектуального, не столь уж доступного кино? Массовые же — не переводящиеся — потребности утопической правды как нельзя лучше обретаются в границах иллюзорного реализма.
Наполеон нуждался в Давиде и Гро, Сталин — в Ефанове и Александре Герасимове. Все ключевые — если не по замыслу, то, во всяком случае, по композиционному объему — сцены этого странноватого, громоздкого, как «наш бронепоезд», с неспешной, тяжеловато переваливающейся походкой двухсерийного фильма происходят за столом. Вернее, за столами — разных калибров, форм и предназначений.
За вытянутым, без пресловутого, разумеется, зеленого сукна с нечаянными пятнышками чернил, гладко полированным столом заводского парткома — вполне в духе набиравшего силу с конца шестидесятых нового партийного дизайна.
За гостеприимным овальным домашним столом, уставленным вкуснятиной и напитками. За старым, потертым и побуревшим, возможно, даже уже списанным, канцелярским столом с тумбами для ящиков. И еще — за гостеприимным или, скажем так, полугостеприимным круглым дачным столом. Тоже с напитком, золотистым армянским коньяком, и тоже с вкуснятиной — от щедрот приусадебного сада-огорода.
Неизменны лишь два обстоятельства. Количество участников этих встреч: их всегда двое. И то, что один из двоих — всегда Кузнецов Николай Дмитриевич, Коля, пытающийся, тщащийся понять: жизнь его с голодным, но пионерским детством, с Великой Отечественной, с подбитым в первом бою танком, с госпиталями, множеством медалей и орденом Славы, с парадом Победы, с торжественным снимком на фоне всенародно прославленной, в витой, массивной раме, картины «Утро нашей Родины», с хорошей семьей, любящими и любимыми детьми — все это, его судьба, ее чистые итоги, зачеркиваются ли они тем ледяным мартовским днем 53-го года, когда он, Коля, оказавшись ненадолго в охране большого северного лагеря, отдал приказ стрелять по затеявшим «шумок», по поднявшим «бучу», по «поперевшим прямо на охрану» зэкам?..
Мой сосед по арбатской коммунальной квартире, попав в плен, из фашистского лагеря бежал, довоевал до конца, потом попал в советский лагерь, и когда был уже освобожден, но еще дорабатывал в Инте, зашел по делу в ветхую дощатую контору к гражданскому начальнику, сел перед ним на стул у стены под этой самой картиной, в это время кто-то, войдя, грохнул дверью, хлипкая стена дрогнула, и «Утро нашей Родины» в массивной раме, рухнув вниз, раскроило череп соседу. Вообще-то молчаливый, редко улыбающийся, он вспоминал о белокительном герое картины посмеиваясь: хотел меня не мытьем, так катаньем!
Иногда тот, у которого Николай Дмитриевич хочет найти ответ, оказывается волею мизансцены по другую сторону стола, как, скажем, партийный секретарь завода или бывший кадровик Пухов, этакий, видимо, генерал (не меньше) от кадров, а теперь сидящий в подвале за списанным канцстолом завхоз музея.
No responses yet