А между тем лагерной шкурой был не только тот, кто эту шкуру непосредственно носил. Граница, обозначенная проволокой по ту и эту ее сторону, была весьма условной, крайне зыбкой, необыкновенно подвижной, ибо лагерь, в сущности, был и там, и здесь. И все, все участвовали в этом огромном строительстве. В том числе и зэк Рудич. И вовсе не только тогда, когда волею злой судьбы оказался за проволокой. Он, как и все, эту проволоку возводил и до лагеря — теоретически для всех, а практически, как оказалось, и для себя. Потому что в стране, в известной степени превращенной — если не везде по форме, то по духу — в огромный лагерь, строя то, что было по эту сторону проволоки, каждый строил (таков оказался диалектически странный перекос истории в силу целого ряда объективных и субъективных посылов) и то, что созидалось по ту. Попасть же из этой стороны в ту было делом случая, совершенно непредсказуемой лотереей.
Разумеется, драматизм личной судьбы того, кто оказался по ту сторону, в огромном большинстве случаев несоизмерим с драматизмом судьбы того, кто остался по эту. Какие тут могут быть сомнения!
Естественно, речь не идет о сознательных организаторах этого невиданного по масштабам лагеря или об исполнителях — откровенных садистах. Здесь все более или менее очевидно. Речь о трагедии всех остальных. О нас с вами. Сейчас любят помечтать о консенсусе. Но ведь именно в те годы и существовал мощнейший консенсус, давший карт-бланш кровавым мясникам. Вот о чем картина. Не о мясниках — о консенсусе.
Не о том, что Коля Кузнецов, то ли винно, то ли безвинно виноватый, вдруг все осознал, взял все на себя и себя приговорил. Нет, о другом: через судьбу Кузнецова и круг его встреч отнюдь не за «круглыми столами» картина попыталась нам… как бы это сказать?., прохрипеть, что ли, что мы все — приговорены.
Недаром Кузнецов, еще сам не решившийся на последний шаг, но инстинктивно, опять же неким нутряным сигналом чувствуя, что такой последний шаг надобен не только ему, кричит на первой же встрече секретарю парткома, чтобы тот взял пистолет и застрелился. Кричит вроде бы бессмысленно, лишь под влиянием накала разговора, из чувства как бы хамоватого протеста, а на самом деле, наверное, оттого, что где-то в глубине сознания высверкнуло: беда не только его, Кузнецова,— всеобщая!..
Следует ли из этого, что теперь надобно кому воспользоваться пистолетом, кому с моста или в лестничный пролет, а кому — пустить, забаррикадировавшись в кухне, газ? Вообще-то, как говаривали известные пересмешники, вопрос, конечно, интересный. Однако не слишком ли простой и, я бы сказал, облегченный выход? Ведь при том, что герой фильма кончает самоубийством, суть того, к чему мы все приговорены, в ином. И этот иной приговор разлит в самой атмосфере картины, просвечивает не только в Кузнецове, но и в других персонажах. Так уж распорядилась эпоха, что, видимо, трем из четырех ныне живущих поколений (исключая юное) уготована судьба стать перегноем истории.
No responses yet