В принципе романтизированный взгляд на мир отнюдь не мешает в рамках избранной интонации приобщению к каким-то острым, взрывным противоречиям жизни. Но — в рамках избранной интонации. А когда сценарий стремится проникнуть в глубинные пласты, дабы повести жесткий, даже жестокий разговор, но при этом вводит в этот разговор определенные дозы романтического мирочувствия, то возникает опасность, что эти вводимые дозы отольются на экране позой, искусственностью.
Мне кажется, что такую опасность уловили сами авторы. Одним из важнейших способов ее преодоления как раз стал достаточно точный выбор Пташу-ком актеров по их типажному признаку. Для Кузнецова это имело особое значение. Сам облик Владимира Гостюхина, его фактура в немалой степени рушили романтические «вводы» в этот образ, помогали более органично включить его в главную реалистическую линию фильма.
Но если типажность могла быть основным, даже важнейшим свойством встречных персонажей, которые именно как «маски» представительствовали от определенных социальных типов, то для сквозного героя этого все-таки не всегда хватило. Разнообразие индивидуальных черт типаж демонстрирует чаще всего их суммой, не прорастающей в диалектику характера. Сумма в Гостюхине видна, а органичное единство, гармония переливов и различные состояния, на мой взгляд, не всегда уловимы.
Может быть, это ощущается еще и потому, что в одном из встречных героев, при всех как бы принятых условиях и условностях избранной «игры» в типажность, в маски, такие переливы в его личности, психологические и смысловые нюансы были с тонким блеском написаны драматургом и блистательно сыграны Александром Филиппенко. Поэтому-то Петров среди других масок, сыгранных Леонидом Неведомским, Алексеем Петренко и Михаилом Ульяновым, есть что-то большее, чем просто маска.
Однако наиболее существенное, хотя, может, и не до конца осуществленное преодоление романтически-приподнято-го тона, заданного Григорьевым, все же идет от заданного им же стремления к жестким размышлениям. От упорной жажды дойти, доскрестись, доковыряться до некоей сути.
В этом смысле фильм, по-моему, тоже похож на саму человеческую натуру автора сценария. Я не принадлежу к числу близко знающих Евгения Григорьева людей. Но перестройка в последний год-два многих вывела на трибуну. Каждый раз, когда слышу Григорьева, я поначалу не могу отделаться от тяжеловатости, от трудной неторопливости слов, будто подбирающихся к чему-то, чего ни сам оратор, ни, тем более, слушатели понять не могут, иногда даже хочется, не дослушав, выйти вон, грохнув раздраженно дверью. Но как раз чаще всего в момент такого желания вдруг происходит некая метаморфоза, и ты начинаешь понимать, что оратор подбирается к чему-то основательному, корневому, ему самому, может быть, действительно еще не ясному, но его мучащему, болящему. Можно и не согласиться. Но нельзя не прислушаться.
No responses yet