Когда несколько лет назад литовский экстремист плеснул кислотой на «Данаю» Рембрандта — «в знак протеста против порабощения Советской властью его родины»,— этот варварский жест был, в сущности, проявлением озлобленной слабости и даже примитивного неразумия. Герой картины «Иди и смотри» расстреливает портрет Гитлера. Но одно дело разодрать в клочки фото фюрера и совсем иное — попытаться уничтожить художественный шедевр (и почему же этот акт должен означать вызов советскому государству, а не голландцам?) В подобных поступках есть нечто «магическое»: иррациональным образом изображение соединяется с лежащей за его пределами сутью. Однако не присущ ли и всем нам этот атавистический инстинкт, не путаем ли мы зло с человеком — носителем зла? Не боремся ли со своими близкими, а не с самим пороком и грехом, искажающим их облик? Конечно, тут можно вспомнить евангельское слово: зло должно войти в мир, но горе тому, через кого оно входит. Так, на постоянной перемене фокуса — от социального к этическому, от судьбы народа к судьбе личности — и построен фильм «После летаргии».
Что же составляет его основу, где тот стержень, вокруг которого вращается все многообразие лиц, фактов, свидетельств, вошедших в картину? Для полуторачасовой ленты было отснято более сорока часов интервью и хроники. Последние съемки сделаны в мае 89-го года. Зрителям дана возможность стать очевидцами событий, о которых так неполно и порой тенденциозно писала центральная пресса, о которых мы узнавали в большей мере из передач западного радио, оперативных, насыщенных, но тенденциозных уже на свой лад. Каждая из сторон давала свои версии, чего же хотят прибалтийские народы. Политики, с профессиональной невозмутимостью разрушающие мировое равновесие и под аплодисменты мировой же общественности его восстанавливающие, журналисты, комментирующие происходящее в запальчивости сиюминутных концепций,— и те, и другие достаточно ангажированы, чтобы позабыть о банальной истине: коллективное мнение не возникает из простого арифметического сложения всех частных мнений. Об этих голосах одиночек, всех и каждого, ни на минуту не забывают авторы фильма. Они специально не дают пояснительных титров с датами, названиями мест, фамилиями интервьюируемых. В этой полифонии равноценны сбивчивые реплики латышских ребят, у которых подожгли школу, и рассказы литовских и эстонских правозащитников о своей борьбе; благодаря перекрестному монтажу возникает внесловесный авторский комментарий, в равной степени объективизирующий сарказм старого актера по поводу прихода советских войск в Латвию и воспоминания энтузиаста-рабочего, которого эти же войска освободили из тюрьмы, куда он угодил в эпоху Ульманиса; эпизод радостного, почти праздничного радения какой-то христианской общины в Эстонии сменяют скорбные, статичные кадры богослужения до сих пор запрещенных на Украине униатов… Соприсутствие и взаимозависимость многих разнонаправленных токов создают особый эмоциональный настрой картины. Это напряженная, тяжелая атмосфера, и она, по-моему, довольно верно передает состояние человека, пробудившегося от кошмарного сна и обнаружившего, что дальше ему придется бодрствовать при разворачивающемся через все десятилетия XX века Апокалипсисе, вселенском водовороте, вбирающем в себя национальные трагедии и личные катастрофы. Но именно жизнь человека утверждается в картине как мерило любых исторических событий.
No responses yet