Но, может быть, утопии соцреализма, будто бы страстно уничтожаемые в последнее время, как раз и есть то, чего мы все еще подсознательно взыскуем? Во всяком случае, для «государственно-народной» культуры эти утопии остаются исходными. И обнаружить их легко вне зависимости — страшно подумать! — от той или иной социальной позиции.
Сегодня в «Огоньке» печатаются выдающиеся признания бывшего придворного художника Налбандяна. «Я вам одно скажу: Дмитрий Аркадьевич при всех недоразумениях занимал ленинскую позицию. И занимал свою позицию правильно. Картины писал — и пишу — реально. Меня никто не может упрекнуть. Я писал и колхозников, и правительство… В споры не вмешивался».
Герой «Бронепоезда» — обыкновенный советский человек, рядовой пахарь истории, никак не хочет признать свои заблуждения, отменить святые идеалы. И его начальник по лагерю, полковник в отставке, читая нашему герою лекцию-концерт о том, что Хозяин не оставил достойного преемника, полыхая любовью-ненавистью на фоне плаката Сталина, который он предусмотрительно держит про запас, надеется на другие времена. А пока хозяйничает на даче, разводит кактусы по десятке за штуку, подобно экс-королю госзаказов Налбан-дяну, переключившемуся в наши дни на пейзажи и натюрморты. Правда, в мастерской у него висят наброски портрета нашего президента. Нет, это не заказ, «…мне сказали, что он предпочитает фотографии. Но я делаю наброски, зарисовки. На всякий случай».
В новом «Огоньке» развенчивается герой старого «Огонька». Художественные образы нового государственного кино используют готовые схемы архаичных сегодня прямых оценок.
«Хорошие портреты Сталина уничтожались,— сетует Налбандян.— Да вот и мои картины «Сталин, Ворошилов и Киров на Беломорканале» или «Выступление Кирова на XVII партсъезде» — откуда я знаю, где они? Народ хвалил все эти шедевры, говорили, что это написано, как у Веласкеса, а где они?»
Веласкес, понятное дело,— реалист. И Глазунов, любимец народа, тоже реалист, ибо пишет протагонистов истории, а также знаменитых и совсем простых людей натурально. А значит — правдиво. Правдиво — понятно. Понятно — любимо.
И копиистская правдивость — «как в жизни» — «Нашего бронепоезда», мчащегося, можно сказать, к «оптимистической» (смерть-искупление), а можно — к катарсисной финальной трагедии под многоречивые эскапады персонажей, тоже находит признательный отклик зрителей, испытывающих могучее пристрастие к квазиреальности. К той реальности, которая как бы даже лучше, «правдивее» настоящей, чреватой случайностями и непредвиденностями. Ведь притчевое «Покаяние» против ожиданий вызвало интерес широкого зрителя лишь в Москве и Ленинграде. Не приняло большинство и сверхдостовер-ного «Лапшина». И не только потому, что это эстетически изощренное кино. Распространенное знание о времени резко разошлось со скрупулезной, дотошно выверенной правдой фильма. Слова Германа о том, что «Лапшин» «вообще-то условная картина, только условность ее в ином: вроде люди так жили, а может, совсем иначе, вроде все это всерьез, а може? — игра, вроде бы все это было, а может — нет…», опираются на критерии, официальному массовому искусству чуждые.
Нет Ответов