Вот такой и фильм с его, как я уж писал выше, тяжеловатой, вроде бы неуклюже переваливающейся, медлительной походкой. Но фильм, жаждущий доползти, доскрестись, «дойти до самой сути». До какой же? Тут я подхожу, может быть, к самому важному смысловому слою картины. Дело не только в том, что она дает некий новый поворот в размышлениях об ужасном в нашей минувшей жизни, с точки зрения массового явления, массовой психологии, общественно-исторического приговора. На мой взгляд, существенно то, что в этих размышлениях массовое соприкасается с одним из самых глубинных, больных, черных слоев индивидуальной психологии. При этом соприкасается впервые на нашем экране. Более того, может быть, впервые вообще в советском искусстве. Правда, литература в редких случаях обнажала этот срез. В последние годы больше других этим занимался Василий Гроссман, главным образом в малоизвестных рассказах, и Юрий Трифонов, особенно в «Доме на набережной». Но прикосновение к этому материалу литературы выглядело в общем-то случайностью, казусом. Во всех же других искусствах попыток такого прикосновения не было вообще. По простой причине. Считалось, что после Октября исчезла сама почва для такой темы, такого материала. Хотя до революции русское искусство, литература прежде всего, начиная с Пушкина и дальше — Гоголь, Щедрин, Лесков и, конечно же, Достоевский, постоянно держало в поле зрения эту вечную спутницу русской действительности. Имя ей — бездна!
Картина «Наш бронепоезд» включает понятие бездны в ткань художественных размышлений, прежде всего дает понять нам, что Октябрь, увы, бездну не отменил. Более того, в иные послеоктябрьские годы почва для бездны, как известно, обильно унавоживалась, давая такие урожаи, какие, возможно, и в снах не являлись ни Пушкину, ни Достоевскому. Авторы фильма предпринимают попытку дойти художественно до дна явления, которое житейски дна не имеет. Ибо бездна — это и есть тогда, когда без дна.
Вот что почувствовал Кузнецов за своими застольями — сначала с секретарем парткома, а затем с бывшими со-охранниками. Он увидел людей подполья, людей, ушедших в тень, но хранящих свое. Однако дно, наверное, стало уходить из-под ног, когда постепенно оказалось, что в подполье не только те, кто захоронились (Пухов и Иван Саввич), не только тот, кто ушел как бы в полуподполье (Петров), но и тот, который был на самом свету. Даже обязан был нести свет официально принятой линии — парторг завода. Все оказались в едином подполье души — смутном, мрачном, лживом.
Нет Ответов